Мятеж
Экранизация пьесы, написанной по мотивам одноименного романа Д. Фурманова.
Предисловие А.С. Серафимовича к «Мятежу» Дм. Фурманова (собрание сочинений в 4 томах, 1980):
«Мятеж» — это кусок революционной борьбы, подлинный кусок, с мясом, с кровью. Рассказано просто, искренно, честно, правдиво и во многих местах чрезвычайно художественно.
Перед вами встает страна, далекая страна, о которой мало кто знает, — Семиречье: ее степи, горы, ущелья, горные равнины.
Встают живые люди, расслоенные на классы, национальности. Русские крестьяне, казаки, в силу обстановки, созданной царским правительством, жестоко эксплуатирующие киргизов, несчастных, забитых, замученных, темных и бесконечно нищих. Баи, манапы, киргизские кулаки, мироеды, муллы жадной сворой сосут своих единокровных, держат в железных когтях и непроходимой темноте.
И вот в этой богато родящей, пестрой и сложной стране идет революционная борьба, строительство.
Революционная борьба велась в разной обстановке, в разных условиях — у Ледовитого океана, в дымном Петрограде, на черноземных центральных равнинах, на знойном Кавказе и в Крыму, в далеком, полном ярких восточных красок Туркестане.
И всюду партия, наша РКП, проявила удивительную приспособленность, гибкость, учет окружающей обстановки, исходя всегда из основных своих, незыблемых коммунистических положений, — и этим победила.
В «Мятеже» удивительно правдиво и ярко даны эти свойства партии в обстановке полуэкзотической, совершенно отличной от нашей российской, не говоря уж об обстановке промышленных городов, где рождалась, росла и крепла партия. Оттого эта книга может многому научить.
Читается с захватывающим интересом, хотя в ней строго вставлены подлинные документы, приказы». <…>
Из интервью актера и режиссера Всеволода Шиловского радиостанции «Маяк»:
— Отчего актеры занимаются режиссурой? <…>
— Вы знаете, я не знаю, почему актеры идут в режиссеры. Потому что я начал режиссурой заниматься, когда меня пригласили сразу же после окончания школы-студии, чего-то они увидели там, на педагогическую деятельность в школу-студию МХАТ. И я там уже начал ставить со студентами, и первый мой спектакль был «Медея», который увидел Виктор Яковлевич Станицын, ну это действительно великий художник, и актер, и режиссер, любимый ученик Станиславского и Немировича, он сказал: «Юное дарование, поди-ка сюда, будешь работать со мной».
И вот он мне дал крылья. Обычно сидят ассистенты годами за спиной мастера. На первых трех репетициях я посидел, спектакль «Единственный свидетель», на сцене Степанова, Чернов, Муравьев — потрясающие актеры. И вдруг он говорит: «Юное дарование, ты долго будешь за спиной-то сидеть?» Я говорю: «Виктор Яковлевич, ну как же это?» — «Ничего, я сейчас кофейку пойду попью, а ты вот разбери-ка эту сценочку, деточка моя, чего так сидеть-то, полоскаться?» И ушел. У меня ножки так ватные стали, я начал чего-то бормотать, там строить сцену, большую сцену. Он через часа полтора приходит и говорит: «Ну, давайте посмотрим, чего там получилось-то?»
Они ему прогнали все. И он так через паузу сказал: «Черт его знает что. Я хотел так построить, а юное дарование меня перебило. Значит, эту сцену пропускаем и идем дальше». Через пять минут весь МХАТ знал, что сцену целую Шиловский построил, хотя это был чисто педагогический, так сказать, ход. Но это уже крылья. А уж когда в «Мудреце», через три репетиции его рванул глубокий, мощный инфаркт — я думал, ну, так сказать… А там все старики были: и Тарасова, и Мосальский, и Прудкин, Яншин, Комиссаров, Зуева, Стриженов, Пилявская, то есть мощнейший состав. И вдруг меня вызывает директор, я приезжаю, меня вводят в любимую студию Немировича, и вот Виктора Яковлевича Станицына, моего учителя. Сидят все полукругом, эти великие. А я говорю: «А я-то при чем?» «Садись, понимаешь ли», — сказал директор.
Я сел. Он залез в карман, вытащил письмо и прочитал: «Дорогие мои, смею вас называть так, потому что прослужил с вами 50 или 60 лет, поэтому хочу попросить вас довериться моему ученику Севе Шиловскому и под его началом выпустить этот спектакль. Надеюсь, он будет готов к моему возвращению из больницы». Я так чуть-чуть присел, ноги ослабли, и вдруг первая реплика, Яншин: «Это что же, это он нас будет тренировать?» И защитница моя, с которой я уже дружил, Настасья Платоновна Зуева, тут же, без паузы ответила: «Ты знаешь, Мишка, ты еще под этими тренировками-то и похудаешь».
И начались тренировки. Как на бой, на каждую репетицию. И вот когда я весь спектакль в гримах и костюмах сдал вернувшемуся, к счастью, из больницы Станицыну, он похудевший, красивый, в бабочке, хорошо пахнущий, посмотрел весь спектакль, а потом сказал: «Все в зал». А артисты, его величество, это же нищие, после каждой сыгранной роли они смотрят, как нищие за подаянием: ну, что? Он встал спиной к суфлерской будке, посмотрел на всех и говорит: «Ну, что я могу сказать?» Все так: ах! «Я могу вас поздравить: в Художественном театре родился режиссер Всеволод… Как тебя по отчеству-то?» Я говорю: «Николаевич». <…>
