Зигзаги
Спектакль «Зигзаги» Московского драматического театра «Человек» родился спустя год после пышно отмеченных по всей стране юбилейных торжеств — тогда отмечали 200-летие со дня рождения Александра Сегреевича Пушкина. Собственно, не удивительно, что этот спектакль-посвящение поэту решили вынести несколько за скобки празднеств. Ведь его менее всего можно назвать «юбилейным» — таким Пушкиным сложно поставить «галочку» в отчете по «датским» спектаклям.
Да, номинально, да и настроенчески, он посвящен поэту, но рассказывать нам о его жизни или — не дай Бог! — разыгрывать отдельные его произведения здесь никто не собирается. Скорее, покажут именно то, что и обещает заглавие — зигзаги его судьбы, судьбы его книг и многочисленных интерпретаций и преломлений в глазах писателей последующих (а то и предыдущих) поколений.
Конечно, «Зигзаги» (по текстам самого поэта, Франсуа Рабле, Даниила Хармса и Владимира Друка) — это не про Пушкина. Это не «мой Пушкин», и не «наш Пушкин», и не «их Пушкин». «Зигзаги» — это, наверное, про нас самих в преломлении всей нашей культуры (которой без Александра Сергеевича очень многого бы не доставало) и в отражении культуры иной (здесь очень кстати пришелся Рабле). А сам Пушкин — лишь своеобразная точка отсчета, некий эталон, что ли, по которому меряется вся наша нынешняя и прошедшая жизнь.
Даже по такому несколько сумбурному предисловию вполне очевидно, насколько непривычна с драматической точки зрения постановка Людмилы Рошкован. Непривычна в сравнении с театром, который мы привыкли называть традиционным, но вполне характерна для художественной стилистики театра-студии «Человек». Ведь в «Зигзагах», поставленных спустя четверть века после основания театра, есть все оставляющие «традиционного» спектакля этой экспериментальной студии. Он несколько неясен и туманен, жестко ироничен, интеллектуально вызывающ и бескомпромиссен. «Зигзагообразная» история о неком человеке — Мужчине (так он значится в программке), — который может являться Пушкиным, а может и не являться, рассказана столь же зигзагообразно.
Прихотливый «зигзаг», похоже, вел руку режиссера, прочерчивающую этот сложный и причудливый мизансценический рисунок. Причем рисунок этот проступал отнюдь не только на плоскости планшета сцены, но временами приобретал и свойства 3D. Например, когда Девочка, Девушка и Девица спускались с потолка по белым эластичным рукавам, похожие на белокрылых бабочек, освободившихся из своих давящих коконов. Или когда в сцене с фокусами, что показывал Мужчине его безымянный Друг, из стены вдруг вываливались игральные карты.
Не менее прихотливый «зигзаг» отозвался и в заковыристом и не поддающемся логическому и конструктивному описанию движении текста. Порой даже казалось, что в этом и заключается одна из основных целей режиссера — освободить происходящее на сцене от власти литературного языка. Сделать все, чтобы не быть привязанными хотя бы к тексту, чтобы творить его здесь и сейчас — на сцене, на глазах зрителей. Чтобы строки Хармса и Рабле казались не цитатами, очень точно подобранными весьма начитанными людьми, а живой эмоцией, пульсирующей этими образными словами. Ведь, по сути, здесь нет даже как таковой литературной инсценировки, никакой драматург не записал кропотливо диалоги для актеров — лишь отдельные фразы, возникающие по ходу спектакля. Фразы, из которых складывается своеобразный комментарий к происходящему на сцене.
Из этой толпы фраз несколько раз всплывает и повторяется одна: «кто я?» (со всеми своими вариациями — «кто вы?», «кто они?»). Поначалу ее отмечает лишь ухо, тогда как мозг всерьез не воспринимает, поглощенный причудливой и веселой игрой слов и движений. Но постепенно из этой нарочитой легкомысленности и необязательности начинает проступать трагическая изнанка. И в ней — трагедия Поэта, да и наша, сегодняшняя трагедия.
Да, как такого Пушкина в спектакле нет, как нет и иных исторических персонажей. Вместо них — обобщенны означенные отношения между Мужчиной, Другом, Девушкой, Девочкой и Девицей, но в отдельные моменты действия из этого «общего» вдруг выделяется «частное». И начинает казаться, что все это время ты смотрел на стереофоническую картинку, искренне пытаясь расфокусировать взгляд, и вот теперь ты вознагражден — ты увидел то, что скрывалось за мешаниной непонятных цветных символов. И ты уже видишь реальные фигуры, занимавшие в жизни поэта важное место, узнаешь эпизоды жизни поэта, «картинки» из его произведений. А потом снова возвращаешься в чехарду слов и движений, чтобы снова погрузить свое сознание в транс, так необходимый, чтобы воспринять главное.
Тем временем в воздухе носятся странные шумы, голоса, цыганское пение, складывающиеся в единый звуковой ряд, что создает режиссер. Эти звуковые нити во многом и объединяют в единое театральное полотно зигзагоподобные мизансцены, изломанные жесты да эмоциональные выплески. Причудливая сценография Виктора Платонова и диковинные костюмы Нины Климовской, в которых смешались черты эпохи романтизма и современность, под стать режиссерским выдумкам.
И в результате рождается театральное действо — возможно не драматическое, во многом перформативное, но очень живое.
