Воскресение
Кровати с железными панцирными сетками поставлены на попа, сцена погружена во тьму. На афише, в программках жанр спектакля Дмитрия Краснова обозначен несколько высокопарно, пафосно: «путь к себе». Большой роман, многонаселенный. Не пьеса. Всегдашняя в таких случаях проблема сочинения новой истории — пьесы: с завязкой, кульминацией, развязкой. Здесь на сцену сразу выходит много людей, а вперед — один, крестьянин, который становится посредником между романом и театром, а также сценой и залом. Старик и хор, что ставит сразу историю, описанную Львом Толстым, в ряд, начатый античными трагедиями. Что же, народ у Толстого — ненадуманная тема. Хор — и в смысле музыкального решения спектакля, и вообще — как один из главных героев спектакля — тут «расшифровывается» и так, и эдак, и через русскую соборность, и через толстовские размышления о народе и народности, слушая, как они поют, отмечаешь неизменно какие-то точно подобранные, правильные лица, — хороши и на сцене, но такие, что не потеряются, не проиграют и на экране, если взять крупным планом.
Важные мысли Толстого тоже не теряются в романном многословии: «Люди учатся, как говорить, а главная наука — как и когда молчать». Сцена в суде: вот-вот будет решаться жизнь человека, а судебные люди о чем-то судачат, обмениваются анекдотцами. Первое, чем располагает к себе новый спектакль Тульского академического театра драмы, от которого, к слову, до толстовской Ясной поляны — рукой, как говорится, подать, — правда лиц. Прокурор, судья, народ, люди, — нет печати театральности, которая все толстовские вопросы мгновенно низвергнет с его философских высот в самую бездну театральной неправды и пошлости. О многих «второстепенных» здесь можно (и нужно) говорить подробно, как, например, о тетке Нехлюдова, которую играет Наталья Савченко. Что-то светское тараторит, говорит быстро-быстро, превращая свой выход почти что в эстрадный номер, срывает аплодисменты. И — очень кстати оттеняет нарастающую драму героя. Ему только что отказано в прошении, он переживает, а тут тетка с приятельницей: «С нами бог, с нами бог…»
В суде Нехлюдова зритель видит со спины: взглянув на осужденную, князь узнает Катерину. Не дергается, не вскакивает, но спина выдает его «с головой». Таких вот — важных, человеческих реакций — в спектакле много. Понятных: первая встреча наедине молодого, «того», «другого» Нехлюдова с юной Катей, в доме у теток, короткий поцелуй и короткий, узнаваемый взгляд, обремененный мыслью: а как дальше, что дальше выйдет из этого короткого и даже кроткого — с ее стороны — поцелуя?
Важные, а на склоне лет и важнейшие для Толстого вопросы: бушевания тела, а не души и душа, которой должно в этой борьбе перехватить инициативу, — все это в спектакле есть, звучит и в слове, и за словами. И — что так ценно в актерской игре — мелочи, мелкие детали, открывающие весь характер: вот прокурор отговорил свое в суде, а пока говорит, интересней всего следить за его руками, пальцами, которые живут своей жизнью, а плечи — так и ходят то вверх, то вниз. Закончил речь — сел, довольный собой. Спутница председателя суда, нетерпеливо дожидающаяся окончания процесса: игра актрисы деликатна, но запоминается, поскольку, как известно, маленьких ролей нет. А когда адвокат произносит своё: «Ну, это мы сговоримся…» — мгновенно всплывают из памяти наши сегодняшние мастера защиты, а больше — телевизионные герои, адвокаты А., Д. и прочие, с бабочками и без.
Ограничив себя в необходимости «пути к себе», режиссер, пожалуй, нарочно избегает крайностей, в то время, как путь Нехлюдова, думается, мог выглядеть и каменистее, и ухабистее. Скажем, выводя на сцену сокамерниц Катерины Масловой, режиссер показывает и драку, но женская драка, конечно, могла бы выглядеть и жестче, и истеричнее, отчаяннее, героини же «Воскресения» в Тульском театре драмы много молчат, что не мешает им, каждой, сохранить и иметь свой голос, «гнуть» свою линию. И когда — трезвые, и когда случай представляется выпить.
Наверное, главная в этом спектакле сцена их свидания в тюрьме, встреча Катерины и Нехлюдова. Трудная. Из шума — в тишину, такую — настоящую, про которую говорят — звенящая тишина. Взглядывает на него — снизу, и в этом взгляде — униженность прежняя и к ней добавившаяся новая, арестантская. Смотрит — и узнает. Это узнавание без радости, когда эмоции — сразу много — точно сжатые в кулак, актриса Инна Медведева играет. Про взгляды в этом спектакле можно рассказывать особо: вот Нехлюдов встречается глазами с надзирателем. Всё понятно, в руки надзирателю отправляется купюра. Вот уже князь и Маслова остаются вдвоём, она садится, пряча руки меж коленей. Его смущение, её — колючая, ожесточенная даже реакция на сам его визит. И надзиратель — снова тут как тут: «Устал… От всей службы устал…» От народа — не спрятаться никуда, в этом романе, вообще — у Толстого в особенности.
За первым свидание — второе, и уже все иначе, да только не лучше, для князя — не лучше: «Больше ничего не купил?!» — и на секунду, взглянув в его сторону, она распахивает глаза, а в них — невероятная, не на одного, а точно со многих собранная боль, как вот пчелы — собирают с цветов нектар. У Толстого много мыслей простых, которые скажи чуть громче, «с выражением», и превратится — в банальность, пошлость. Про тюрьму, например, но Краснову — и в этом, пожалуй, главное или одно из главных достоинств спектакля — ни одной такой мысли он не роняет в грязь, не теряя их выстраданности, ведь для Толстого каждая такая мысль была оплачена не только собственным «безнравственным» опытом, но также и опытом страдания. А тюрьма — по Толстому — она что-то вроде университетов, здесь еще и «инкубатор»
